Непризнанные: истории ликвидаторов аварии на «Красном Сормове»
Пятьдесят лет назад на заводе «Красное Сормово» произошла радиационная авария. 18 января бригада монтажников проводила гидравлические испытания на субмарине К-320. Рабочие забыли заменить пластмассовые заглушки первого контура на металлические. В результате произошел несанкционированный запуск реактора и выброс радиации — 75 тысяч кюри. Ликвидировали аварию военные и рабочие завода, но говорить о том, что произошло в 1970 году, было нельзя 25 лет — все подписывали бумаги о неразглашении.
В 1995 году секретность с дела сняли, а тех, кто отмывал субмарину от радиации, признали ликвидаторами на региональном уровне. Но до сих пор они не признаны на уровне страны. Корреспондент РБК-НН поговорила с теми, кто был на заводе в дни аварии.
Валентин Некоркин: «Люди, которые были у реактора во время взрыва, сначала всё «хи-хи» да «ха-ха». Они не понимали. Потом их увезли в Москву. А в феврале сначала один цинковый гроб, потом второй, а за ним и третий.
Нам давали всё с иголочки: кальсоны, рубашка, ботинки, носки, костюм. И когда мы уходили, их мы бросали в ларь. Ну, и люди видят новое — и на рынок. А потом, когда очухались, ко всем, кто в этот день был на заводе, приезжали домой, одежду забирали, сжигали.
Помню, начальник цеха, Владимир Степанович Картенов, зашел в цех, где был взрыв, взял сигарету и закурил. Я ему говорю: «Чего ж делаешь?». Потом нас мыли. Его — четырнадцать раз. И утром его снова мыли. Но из легких-то как смыть радиацию? Через несколько лет у него рак горла — и умер».
«Дело было засекречено, будто ничего на заводе не произошло. И только спустя 25 лет, в 1995 году, когда рассекретили документы, Зайцев Александр — он был строителем во время аварии, — взял на себя инициативу, чтобы нас признали ликвидаторами. Сначала нам выдали карточки из белого ватмана, потом, в 1998 году, стали выдавать официальные документы».
Нина Золина: «Когда взрыв получился, я была там. У нас были сроковые положения. В это время нас лучше не трогать, маляров — это основной наш заработок. Вдруг выключают свет: «Девчонки, быстрей вылезайте, там лопнула труба горячей воды!». Весь пар, так считали, пошел наверх. А это не пар, это атом пошел. Никто ничего не знал, потом сказали — это реактор взорвался. Нас домой отправили, но сначала в душ. А у меня прическа «хала» была — одни шпильки. Хоть постригайся! На второй день нас туда не пустили — мы две недели были на берегу.
Пока я там работала, я, конечно, заразилась. Но нас никто больно-то не проверял: «Вы молчите, не говорите». Нас вызывали, расписки мы давали, чтобы мы даже дома ничего не говорили. Как будто ничего не было. Если вы будете говорить, мол, вплоть до расчета и до тюрьмы. Такие слова».
«Как ликвидатор аварии, я получаю 2000 рублей в год от завода «Красное Сормово». До прошлого года была тысяча. Мы пытались добиться того, чтобы нас признали участниками радиационной аварии — хотим ежемесячно получать какие-то деньги, как чернобыльцы, чтобы о нас узнал Путин. Пытаемся, не знаю, получится ли».
Виталий Войтенко: «Первыми, кто откликнулся на эту аварию, были военные. Около завода была база — там жил личный состав подводной лодки. Они тут же, в течение часа прислали бригаду дозиметристов. Возглавлял ее капитан-лейтенант Днепровский. И они провели радиационную разведку. Все дозиметры зашкаливали. На них была только химзащита. Она никак не защищала от радиации, поэтому вся бригада — человек 20 с Днепровским — они все погибли в течение года-полутора. Оно не пахнет, без цвета, без ничего.
Несколько дней ушло на то, чтобы осознать, что произошло. Бригада — те 6 человек, которые были вокруг реактора — их тут же отмыли кое-как, отправили в вагон и в Москву. Вагон прицепили в Дзержинске. Из сопровождающих только медперсонал и родственники. Одного на носилках понесли, остальные своим ходом. Вернулось только трое.
Гражданских сначала вообще не было — мы пошли в конце января. Нас послали, поскольку это наша аппаратура. Мы зашли с респираторами и перчатками. А первые-то лица шли без респираторов, без всего. Когда уже осознали, начали принимать меры. Вот такая была неразбериха.
У меня дети все до 1970 года родились, а у моих товарищей — их в живых уже нет — у них дети с дефектами. У одного дочка родилась без пятки, например. Ни у кого никогда и намека не было, что это последствия взрыва. Никакого специального лечения. Мы были оставлены без медицинского контроля и реабилитации. И по сей день».
«Мы добиваемся звания «Ветеран подразделения особого риска» — оно выдается только военным и прикомандированным. У нас, как только открыли это дело, военпреды все получили удостоверения. А мы не можем доказать».
Вячеслав Танцура: «В то время я работал слесарем. Я как раз сдал экзамены и в понедельник пошел на работу. А это произошло в воскресенье. И не пускают. Узнаю, что произошел взрыв.
Мы пришли на следующий день. Нас всех отправили в соседний цех. В самом начале добровольцы пошли мыть, убираться там. Смелые люди, конечно. Каждому давали дозиметр, чтобы определять, какую дозу человек получил. Часа два мыли, потом выходили. Все результаты, естественно, записывались. Потом добровольцы кончились, и стали предлагать всем остальным. Мы не рвались, но в конце концов вынуждены были. Или иди гуляй с завода или же иди поработай. Тот кто, сначала не хотел, тот захотел.
Это было уже тепло, летом. Никакого страха, ничего. Совершенно не было ощущения, что что-то такое критическое, опасное — там же никаких запахов. Потом люди умирали. Сложно сказать, отчего это было: то ли от плохого питания, то ли от дозы, то ли от того, что человек пить начинал. Спирт давали. Естественно, человек со слабыми генами мог и зависимость получить».
«Хоть на электричке мы ездим бесплатно благодаря этому удостоверению. Для меня это гордость. Денег не дают, но хоть с удостоверением ходим».
Нина Золина: «Из полутора тысяч ликвидаторов нас сейчас человек двести. Вчера карточки разбирала. Смотрю на некоторые — все умерли, я одна только осталась».
